Снова взрывы, проклятья, угрозы,
И в экране мундиры-чины,
Обещанья и скорбные позы
Прародителей этой войны.

Снова тема для доблестной швали,
Некрологи у них «на мази» -
Насаждатели светлой морали,
Рифмоблуды «гражданской» стези.

Повылазили мелкие черти,
Их не видно, как спину ни горбь –
Ухватились писаки за смерти,
Расплодили парадную скорбь…

...Оператор уводит чуть вправо –
Там, в углу, где не пасся премьер,
Плачет бабушка, гладя шершаво
Сапожок. Тридцать третий размер.

Ды есть некие стихи у меня...Так,всякая ерунда получается   Вот один из них:
             
        Одинокий дуб
Вечером поздним, когда небо спит,
Дуб одинокий во поле стоит.
Гордо стоит он буре назло,
Снегом его уж давно занесло…
Терпит он всё: радость, грусть и печаль,
Ветви с надеждой глядят его вдаль…
Где-то вдали так приятно, тепло…
Жил бы он там! ... Но ему не дано…
Участь его здесь стоять на ветру.
Снегом холодным одел он кору…
Мимо никто никогда не пройдёт,
Не улыбнётся, к стволу не прильнёт.
Обречённый Богом на вечность сию,
Не склоняет к земле голову он свою.
И под бурею снежною тихо стоя,
Молвит он без надежды: « Здесь погибель моя!».

Да тут критикуй,чего уж там всё равно бред,а не стих

Тетрики - Шизофрения

Здравствуй, Правда!
Потрогал - ого! -
Не мерещится.
Запорола, задрала
Цензура-помещица.

Здравствуй, Верх! -
Перевернутый низ
Меднотазовый.
Гордость просит на бис -
Не отказывай.

Здравствуй, Бог!
Многоликий анфас,
Прозрачное "вот Оно!"
У меня есть вопросы...
По почте? Заметано.

Здравствуй, День!
Отражаюсь в трюмо
На балконе я.
Три желанья в одно
(экономия).

Опять с утра запугивает совесть,
С отбойным молотком наперевес.
Был третьим-лишним. И не лишним. То есть,
Чужой жене продался на развес.

Халява, большегрудая гражданка,
Лет тридцать разжижает мне мозги.
Не оскудеет жизни самобранка,
Не отдадутся вечные долги.

- Алло, Господь!..
Ну вот, опять не слышно.
Слоняюсь по апрелю – вечный forbidden.
А там, глядишь – в саду поспеет вишня,
И Дядя Ваня в баню заспешит.

Мечты питают дурака
Густой, халявной манкой –
То шириною кошелька,
То глянцевой гражданкой,

То юбилеем в триста лет,
То славным мирумиром,
А мне бы взять, купить билет,
Промчаться по пунктирам,

Шарфом заматывая пасть
(чтоб не заржать случайно),
В январский Киев ночью – шасть,
И к Све… (но это тайна).

Проста, скучна, как до-ре-ми
История болезни,
И это «мне бы», черт возьми,
Из той же манной песни.

Ты не звонишь который месяц,
Избавив собственное «я»
От развеселых околесиц,
От забубенного вранья.

Демонстративно и бесслезно,
Ты возвышаешься одна –
До неприличия серьезна,
До безобразия умна.

А я с цензурой – Тетей Клавой –
Грызусь на этом берегу.
Когда на умных нет управы –
Как быть с мечтами дураку?

Как трижды спущенному с лестниц
Не округлиться в колобка?
Ты не звонишь который месяц,
Швырнув «прощай» в мое «пока».

Под злобное, колючее "хи-хи",
Несу тебя готовенькой на блюде.
Я сотни раз писал тебе стихи,
Читала их не ты – чужие люди.

Я сотни раз кормил тобой других,
Их тысячи – голодных и гурманов.
Все скважины замочные для них,
Все скрипы наших стареньких диванов.

Я сотни раз дарил тебя толпе,
Прилюдно раздевал, как куклу Барби,
Разменивал святое по стопе,
И рылся в никому не нужном скарбе,

Нещадно отпускал твои грехи,
И, что ни день – то новая страница.
Я столько раз писал тебе стихи,
Что мир обязан на тебе жениться.

Глаза разъела матовая щелочь,
Слепит, не отпуская, монитор.
Послушай, я понятливая сволочь,
И знаю, как сужается простор.

Весна и Осень – между нами лето,
И дело не в святошах (что за бред?) –
Я так боюсь развития сюжета,
Я так хочу проснуться в двадцать лет.

Как часто каплями по темени
Бьет тетка-совесть поутру.
Любовь не к месту, не ко времени,
Позор и пытка на миру,

Такая тайная и дикая,
Такая странная. Но все ж
Люблю, живу и нервно тикаю
Под косоглазие святош.

Басит Сусанин криком тепловоза,
И стук колес, дуплетами, в мозги.
Готовлю сани летом, до мороза,
А ты всё ду… и думать не моги,

Что я уснул в перинах предвкушений,
Что я издох, не гавкнув на судьбу.
Но есть проблема с тысячью решений,
А есть решенье с тысячью табу.

Зеленый змий, линяя, вон из кожи –
Истек, иссяк и свился в макраме.
Платон мне друг, но истина по роже,
И дело здесь не в тысяче кэмэ.

Опять сижу – угрюм и устаканен,
Глотая пыль намерений благих,
А за окном – неистовый Сусанин
Гудит осанну смелости других.

Печальная моя, взгляни в окно:
Тебе ль не знать, откуда эта сырость?
У западного ветра сотни "но",
Вот и сейчас попал к тебе в немилость,

И майский полдень - мальчик для битья,
И тучи - настроения мерило.
Душа моя, далекая моя,
У Солнца выходной (оно звонило).

Восточная моя, который век,
Ты, первой мыслью, будишь на рассвете,
И этот дождь, обуза для калек,
Уносится при набранном "привете",

И эта блажь, минутная роса,
Привычно тает, облаку в довесок,
И раздувает ветер паруса
Весенних лип и наших занавесок.

Усталость от хождения по клеткам
(с моим анфасом – точно буквой «Г»),
От беганья за солью по соседкам,
От новостей и ценников (эге!..),

От счастья быть икаемым тобою,
И безнадеги с пивом, натощак.
Моя мечта устала быть вдовою.
Я еду в Киев – делать все не так.

Ты же знаешь, где зад, а где перед.
Ты же помнишь, что зависть сильна.
"Англетер" не таких перемелет,
Успокойся и выпей до дна

Это должное, горькое пойло,
Эту мелкую, подлую чушь.
Пусть уснет он сегодня спокойно,
На подстилках бездарных кликуш.

Он вульгарен как сотня Биронов,
Он паскуден, как все торгаши -
Онанист стихолавров и тронов,
Импотент, с имплантантом души.

Ты прости ему эту угрюмость,
Ты пиши - пусть тебе не простят
Твой талант, твою дерзкую юность,
И уменье творить без цитат.