Мы засиделись с Маней дольше всех,
Я повторял ей, с жаром восклицая,
Что ежики - не только ценный мех,
Но так же тонны антиполицая.

Она кивала, вперив очи в бюст,
Скрепив икотой томное согласье.
А за окном весенним каждый куст
Сулил нам рай бесплатный в одночасье.

С крыльца, как с трапа, шествовали мы,
Восславив трудового дня рождение,
И травы, колерами хохломы,
Стелили ворс под наше заплетенье.

И, утонув над пропастью во ржи,
Воспели мы псалмы Второму Мая...
Светило солнце. Спрятались ежи.
На всякий случай - я их понимаю.

Сколько было нас – красных, зеленых… -
Разбежались извилины вспять.
Сколько били нас – юных, влюбленных… -
Ан, не юных – колотят опять.

Неспокойное синее море
Мечет рябью в лиловых мазках.
Только пестрым – слова на заборе,
Только черным – прозренье в мозгах,

Только серым – забот вереница,
Только красным – вожди и чины,
Только бурым – из крана водица… -
Все проглотит исчадье волны.

Мы стоим и молчим, различая
Заоконные пятна-цвета,
Добавляя корицу от чая
В ненасытное море холста.

Сегодня больше новости не смотрю:

Восьмое марта близко-близко,
А в телеке - опять Огрызко,
И нет ни цирка, ни эстрады,
Потешнее Верховной Рады.

Украинцы поймут, о чем и о ком я. Блин, даже здание нашей Рады один к одному - цирк!

Нам где-то за сто, по сравнению с тем,
Как скачет кобыла прогресса.
У мира без нас миллионы проблем –
Не врут телевизор и пресса,

А мы головами торчим из грехов,
И намертво к нам привязалось
То время «Родопи» и глупых стихов
(счастливое, как оказалось).

Для нас – эти джунгли реликтовых пихт,
Но мы не особо-то рубим.
Мы ходим к березкам, влюбляемся в них,
И соку, нет-нет, да пригубим.

И нам бы покаяться лбами в асфальт,
Но скромность – великое дело;
И детство играет сопрано и альт
В филейном эксцентрике тела.

Пока не сварилась картошка в мундире,
Мы будем раскладывать вист,
И блеск канделябров запляшет в квартире,
И грянет мазурку альтист,
И будут повесы взирать мимоходом
В чарующий мир декольте,
И время за диким, сарматским восходом,
Застынет на алой черте.

Пока не сварилась картошка в мундире,
Лакеи лафит разнесут,
Розетто с оливками, лучшими в мире,
Возвысится в море посуд,
И юнкер младой, розовея немножко,
С княжной примостится к окну…
Достала, блин, эта в мундире картошка,
Пойду ее, ножичком ткну.

Днепропетровск. Вокзал. Цыгане.
Ларьки. Толпа. Февральский снег.
Из убеждений, иль по-пьяни
Бил человека человек.

Тянулись зрители к мобилкам,
Надыбав зрелище себе,
Гуляло пиво по ухмылкам –
Ей много надо ли, толпе?

Клаксоны весело трубили,
И показалось мне тогда,
Что все ушли, а нас забыли
В античном мире навсегда -

Где пьют за папино здоровье
(пусть позади планеты всей),
Где тешит наше поголовье
Сплошной, безумный Колизей.

Во, наткнулся на четырнадцатилетнюю давность:

Еще тогда, в исчадии вокзала,
Когда приехал я плюс чемодан,
Нам жизнь большую фигу показала,
Но дар ее увидеть не был дан.

Мне двадцать. Македонский отдыхает –
Десятки планов зреют в голове,
Да только тело горькую бухает,
Встречая утро в парковой листве.

Ошибки осознаю, подытожу,
И побреду с повинною домой,
Но вновь по-хамски тело обезвожу,
Дойдя до тети Зины из «восьмой».

В комедии серьезных положений
Я лишь статист, как ни прискорбно мне.
Мое безумство требует вложений –
Из твоего, конечно, портмоне.

Костлявое Эрнсту

Мешок костей стремительно тощает -
На спичках полусогнутых несу,
А зомбоящик радостно вещает
Останкинскую правду-колбасу.

И вновь таким спокойствием повеет,
Что лютиками небо запестрит, -
И Дима так филейно розовеет,
И Вова так съедобно говорит.

Соблюдая железный обычай,
Обнадежу большую родню –
Растворюсь в ацетоне приличий,
Буду бриться два раза на дню.

Теплый домик,
Устиновой томик,
Кот-кастрат на руках у жены
И четыре ковровых стены.

Бронедверь и глазок в никуда,
Бронемысли и бронемечта,
Бронечувства и бронеспокойствие –
Буду жить, получать удовольствие,

Как один из пристойных ослов:
Тихоход, тихогляд, тихослов,
Тихописец фигурной банальности –
Образец и мерило нормальности.

И соседку уже не люблю,
И хожу на рыбалку за рыбой,
В воскресенье пивком пошалю
(пару кружек – на том и спасибо).

Дядю Сашу с евойной мадам
Обойду стороною – и точка.
Ваське тоже руки не подам –
Пусть страдает и пьет в одиночку.

Да и с Вовкой, пожалуй, порву
(что мне Вовка, кусок Вольдемара?),
И под твой сериал изживу
Отголоски былого кошмара.

Мы приляжем на мягкий диван,
Под свою потолочную млечность,
И пред нами страстей караван
Впишет в плоскость свою бесконечность.

А затем – череда новостей,
С обязательной мордой Мессии.
Все для нас, все во благо людей –
Слава, слава «Единой России»!

Чтоб вот так – раствориться в мечте,
Прослезиться в платочек имперский,
И ритмично мелькать в темноте
Белой задницей миссионерской.

Покурить, унимая отдышку,
И укрыться от носа до пят:
- Хорошо быть непьющим, малышка!...
Глядь налево – а там уже спят…

И опять, спотыкаясь, на кухню –
Там котлеты и чай на плите.
Заварю пару раз – не опухну.
Где ты, сон мой? Покой мой, ты где?

Пара мух надо мной хороводят,
Еврощелочка пахнет весной,
Только слева неровно колотит
Под размеренный храп за стеной.

Душа заплачет и разденется,
Когда челом в тебя уткнусь,
Моя заласканная девица,
Моя затасканная Русь.

Тропой извилистой, мудреною
Иду к тебе который год,
Чтоб разделить неразделенную
Без ностальгии, без икот.

Ты помнишь: было очень весело
Тебе и мне – смеялись мы.
Ты на столбе меня повесила
За нераспевные псалмы,

А ветер с западного берега
Мою веревку раскачал
И я упал, уткнувшись передом
В тебя – начало всех начал.

Под стук блинов железной конницы
Я покидал свой первый дом,
И километрами бессонницы
Ты проносилась за окном.

И память, просишь – не допросишься,
Воссоздает картину ту:
Который год, как ты уносишься:
«Тю-тю» под поезда «ту-ту».

Мы изменились. На-ка зеркало:
Годам на пару воздадим.
Но, как бы жизнь нас ни коверкала,
С набитым брюхом в лес глядим.

Тебе и мне, нет-нет, послышатся
Гармони звуки за окном,
И снова груди заколышутся
И снова: «Степь да степь кругом…».

Ты помнишь как твои радетели
Снимали совести нарост:
Кого-то сразу заприметили
И в Коми через Княжпогост,

Кто не упрятан – сам упрятался
Южнее киевских холмов,
А кто-то в партию посватался,
Сопит в две дырки, жив-здоров.

А сколько тех, кому рачительно
В карман подброшен героин!
Идеи ради все простительно –
Ты поднималась из руин.

Святили воду и орудия,
И банщик весело хлестал:
На верхней полке слАвоблудия
Тебя распарил – распластал.

Плодились юные внештатники,
Трудился телек на ура:
Кадеты, киллеры, десантники
Менты, братки и опера.

И млел народ, внимая гению,
И дутой славой глотки драл,
И жрал без соли удобрения –
За сериалом сериал.

А те, кто не окамуфляжился,
Пилили сучья под собой.
Я снова как-то не отважился,
А юной смене – «вечный бой».

Глотали братину за братиной
В своем отчаянном родстве,
И на Медведева с рогатиной
Ходили спьяну по Москве.

И было мне смешно до коликов,
Сюжет раскручен и знаком:
В стране латентных алкоголиков
И трезвомыслие с душком.

Оно шагает по безвременью,
Неся прозрения бодун,
Но, как всегда, уходит с теменью
К обломкам кухонных трибун.

Куда ты мчишься, забубенная,
Кому ты вожжи отдала?
Когда, князьками поделенная,
Сама себя ты проспала?

Душа опять вопросом давится,
Наш диалог всегда непрост,
Бритоголовая красавица,
Моя Россия, мой погост.

когда вселенная мала,
               как детский тапок,
                          я ощущаю недостаток. 
земли и воли,
тепла и света.
быть может глупо, но все же лето.
и все же лето опять укроет. опять умоет.
опять накормит.
накормит вкусно теплом и светом.
он не приедет, *карданный вал* с ним. еще приедет

МИХА, рада видеть тя

Ехал Путин через реку,
Крокодилов распугав,
Гастарбайтеру –узбеку
Руль и трубку передав,

С черной газовой трубою,
С красном флагом на шесте,
С императорской губою,
С жирным дьяком на кресте,

С магаданской самокруткой,
С тульским пряником во рту,
С гранд-отельной проституткой,
С гамадрилом на посту,

С именною красной кнопкой
В деревянной кобуре,
С моисеевскою попкой,
И с варлеевским каре.

Мчится, скачет бригантина,
Бомж пропил все якоря.
Все на благо гражданинаа –
Батьки, Бога и Царя!

Ночь после Дня Медика

Ходил-нудил-крутил восходу дули,
По кругу-лугу вьюгу погонял,
Рвал когти в огороде, во саду ли,
И горем своим луковым вонял.

Я боком-бЕгом  (как бы что ни вздумал)
К нему, рванью да боли, подошел:
- До Господа, до Бога не дойду, мол,
Пути-дороги в поле не нашел.

Рванье поворотилось сикось-накось,
Родив на свет дешевенький пузырь:
- Она такая пакость, на-кась закусь,
Да больно на стакан-то мой не зырь!

Один, другой… и вот – захорошело.
- Какого бога ищешь ты в степи?
У доброго – вкушаем кровь да тело,
А злого – за второй беги, купи!..

А я ему – об истине и смысле,
А я его – стыдящим матерком, -
Прозрение, как хрен на коромысле,
Несу и погоняю дураком.

Заплакал-зарыдал, забил ногами,
Рванье затрепыхало на ветру,
И степь пестрила кАмнями-богами,
И понял я: сегодня не помру.

А он пошел крутить восходу дули,
По кругу-лугу вьюгу погонять.
И вот, теперь – валяюсь ли, иду ли –
Не знаю, где мы встретимся опять.

Вислава Шимборска

Кот в пустом доме

    Умереть — котенку было б в милость:
    что еще осталось для котенка
    в опустевшем доме.
    Коготки точить и рвать обои.
    К мебели ласкаться, — все пустое.
    В доме ничего не изменилось,
    но как будто стало все иное;
    ничего не уносили вроде,
    а просторно, словно в огороде.
    В сумерках уютный свет не льется…

    Спит котенок, ушко чуть дрожит:
    все шаги на лестнице — чужие,
    и чужие руки положили
    в мисочку отваренную рыбку.

    В час привычный
    с радостной улыбкой
    не подбросил киске
    пробку с ниткой
    давний друг…
    играли и играли,
    только друга вдруг нигде не стало…

    Все шкафы исследовал котенок;
    не ленясь смотрел на каждой полке;
    под диван протиснулся — без толку.
    Наконец на свой котячий страх
    преступил запрет и стал искать
    друга на столе среди бумаг.
    Что осталось? — Ждать: лежать и спать.

    Друг уехал.
    Друг застрял в гостях.
    Друг забыл скучающего киску.
    Он вернется с просьбою в глазах
    о прощеньи.
    Без прыжков, без радости, без писка,
    медленным движением хвоста
    мы простим; и отвернемся к миске.

Перевод Владимира Луцкера.

продолжение кошачьей темы)